Буквы, точки и вопросительные знаки

Череп падает на землю. Руки дрожат. Тело застыло. Глаза выдают ужас. Вокруг ночь. Вокруг тьма. Тьма освещается светом Луны. Её ещё не откусили. Череп отвернулся от неё. Тело отвернулось от черепа. Тело убегает. Я бегу вслед. Наверху нет Луны. Чёрт его знает, кто светит мне дорогу. Оборачиваюсь: череп бежит за мной. Я всё бегу за телом. Начинается лес. Я скрываюсь от черепа за деревом. Я боюсь его настырности меня укусить. Уклонился пару раз, но череп меня укусил. Кричу и драпаю из лесу. Уже был день. Когда он наступил? Вокруг ничего. Потом, другой лес. Сзади никого – черепа нет. Лес мрачный. Смотрю на руки. Смотрю вдаль. Какие-то воины в латах бегут на меня. Один с гигантским копьём. Копьё летит прямо на меня. Кто-то меня толкает в бок. Я просыпаюсь.

Доброе утро, ночь!

Детство сохранило много странных воспоминаний. Зачастую, вспоминая о них, мне не передать их эмоциональную окраску. Были постоянные болезни; было много мороженого "рожок" с шоколадом съедено; Солнце палило, и меня часто ругали родители за последствия от долгого пребывания под ним; доставали соседские ребята, потешавшиеся пинками; странные и малозначительные "друзья" (в основном воображаемые) молчали в ответ; крыжовник бабушкиного огорода; много поездок на железной дороге и, конечно же, детская мечта.

Мои родители мне рассказывали, что я хотел стать машинистом и что, когда мне будет двадцать, я сделаю себе троллейбус, проведу провода, чтоб он цеплялся и держался и буду ездить на нём по городам и катать прохожих. Ну... или вообще придумать себе автобус, чтоб прям воздухом питался и управлялся как троллейбус, а то задолбало маме объяснять, откуда у меня столько проводов будет!

А ищо у меня в шкафу будет фальшпанель, за которой лифт отвезёт меня в глубокие подземелья, где проложена железная дорога и стоят мои любимые поезда, а я на них смогу кататься когда захочу.

А ищо, меня будет двое. Вот красота, стою такой на крыше поезда и ору "осторожна, двери закрываюца!", а другой я ведёт поезд. Причём вижу я одновременно и тем и другим! Почти прям как клоны в Наруто.

Причём всё это в двадцать лет! Вот, обязательно именно в двадцать! Боже, иди уже, жуй крыжовник, дитё...

(Глоток чая; ставит чашку на пыльный столик рядом с диваном.)

Так вот... Вчера, я дошёл до метро, сел на бесплатный автобус и он отвез меня в муравейник. Муравьи мужского пола шарахались не то от его размера, не то от количества еды на полках; в их глазах отчётливо было видно раздражение прохожими и удивление циферкам на стендам. Особи женского пола лишь блуждали с грустными глазами, когда смотрели на такие циферки, и, то ли их грусть, то ли важность заставляла их игнорировать дорогу и мять своими тележками мне пятки и зад... или они просто женщины... не важно!

Блуждая услышал разговор парочки о циферках на стене в холодном квартале муравейника:

– Ты видела цены в молочном? Они, что там, совсем оборзели, такие цены делать?

– Да ты чего, тебе в мясной надо! После этой олимпиады цены так и растут...

Тут я сразу подумал о нём. "Так! Без паники! Сейчас мы с ним встретимся, я увижу любимого ещё раз и без проблем возьму его к себе домой. Прямо сейчас, я пойду к нему и всё сам увижу; я не поленюсь обойти весь муравейник ради него." – страх выдавил из моих глаз слезинку, я шёпотом промолвил, точно боясь заглушить своими кричащими мыслями его крик о помощи, доносящийся издали: "Любовь моя, я иду!"

(Глаза повлажнели.)

Вот, я выбрался на главную аллею, по которой муравьи не стесняются стенать быстрым шагом, и хоть как-то слышать просьбу пройти. Сквозь рои, сквозь насекомых, кишащих, копающих, что-то рыщущих в овощном отделе среди грязной дешёвой картошки, я лечу... я лечу и слышу упрёки, ворчание и мат в мой адрес. Мне плевать! Так уж пришлось, что нужно пробираться через этих медведок, чтобы подойти ближе к нему.

Молочный отдел. Паника. Мир уходит из под ног. Нет! Держись! Мы ещё не дошли, быть может, он не ранен, быть может, он не умер! Я мечусь сломя голову, потеряв и окончательно забыв про муравьиную тележку, которую до молочного тащил перед собой, своим телом я разрежаю воздух, и было чувство, будто воздух отбирал у моих глаз слезинки и рассыпал их по скользкому белому полу. Я бежал средь желтых двузначных цифр, обратившихся в этот день в трехзначные.

(Рыдает.)

Я пришёл на место... и там... нет, я не могу... нет, просто... нет, это ужасно! За что они с ним так?! Они вырвали моё сердце, обернули его в пленку и наклеили трехзначное число! И потом ещё заставили платить за собственное сердце! Пусть я умру... умру – без сердца долго не живут –, пусть они продадут его в-жопу-пихающей-тележкой медведке, и пусть замёрзшим мышьяком станут красные мышцы моего жизненного механизма для всех трёхзначных чисел и им радующимся!

(После последних всхлипов успокаивается.)

Потом я пошёл в буфет и купил сырные шарики с луком. Дома, я выковырял из них лук и с жадностью змеи, с одержимостью голодного волка слопал их разом. Сколько нолей бы не высветились на кассе за это сырное блаженство, они никогда не закроют собой мою скорбь по 115 рублям дешёвого голландского сыра.

P.S. Мне горько, у меня кончился какава, а зарплата только завтра.

...что я люблю сырные шарики. Это всё.

(Садится.)

Я веду записи с шестнадцати лет (на самом деле, в пятнадцать, но я их сжёг перед неудачной попыткой повеселиться с высотой). Однажды, я поклялся никогда не смотреть их и никому не давать их смотреть. Так и получилось... до прошлой недели. Я открыл узкую, полным исписанную и исчёрканную тетрадь и начал читать. Ни одна книга мне не была интересней моей собственной.

(Тяжелый и продолжительный вздох.)

Вина... вина на мне, что я прочитал её рано, вина на мне и на моих не изменившихся детских изречениях. Они так по-детски милы, так наивны, так несущественны, но так скорбны, так печальны, так глупы. Тысячи слов, повторяющихся раз за разом излучали тоску и странные старые воспоминания. Прошло лишь четыре года, но мне кажется, что они где-то далеко летают по воздуху, который местами заполняет пустоту в моей голове.

Но после трёх страниц, я понял, что я начинаю смотреть на них... Мои подростковые изречения нагло позаимствованы из чужих уст, из чужих фильмов, из чужих цитаток вконтакте. Вода! одна вода! Вот, тысяча... две тысячи, – беру другую тетрадь – три тысячи повторяющихся мыслей... И через каждое новое слово, я понимал всё лучше моё желание. "Она не любит меня!", "Почему она мне не отвечает?", "Что я делаю не так?", "Что б я сдох, меня ненавидят!"

Желание росло, пока, однажды, меня не выперли пинком из колледжа, в котором я учился во время письма этих записей. Тетрадь кончилась словами "тупой безвольный кусок мяса, как же я тебя ненавижу!" – буква "у" криво оттянута вверх, а "иж" размыто не то слюной, не то слезами.

Ранимый мальчик обрёл подобие одиночества, с трудом получил военный билет и попёрся работать. Его слёзы, тоска и жалобы в тетрадках с кожаными обложками постепенно стихали, пока вовсе не свелись к "я прочитал это, мне густа" или "я посмотрел это, мне не густа" или "сиводня я поел торт, он мне не густо́ – жирный".

(Отводит взгляд.)

Почему, когда человек молод, он не хочет видеть себя со стороны? Глупости и трусости, лишь тоска... все эти размышления, любовные переживания, стихи, писанные на рассвете были лишь выражением желания, сильного желания... желания приготовить одногруппницам фирменный плавленный сыр.

Сегодня распростился с "другом", бывшим для меня неким утешением в трудные минуты. Часто мы гуляли по парку и безостановочно глупо смеялись: прохожие удивлялись бездонной энергией, маленькие дети нас боялись как сумасшедших, а их мамаши косили взгляды – от них нам было ещё смешней. Не сосчитать, сколько раз мы на пустом месте улыбались, смотрели на друг друга и наблюдали, как улыбки друг друга раскрываются в истерический порыв смеха.

Мы были знакомы с колледжа... нет, мы не носили общие памперсы, наши ноги никогда не лезли в гору, друг другу мы никогда не подавали руки, точно боялись... боялись оторвать её друг другу... Упав, каждый нас поднимал свой испачканный зад самостоятельно, да... и через минуту снова глупые детские шутки и истерически смех сквозь дрожащие зубы.

Каждый раз, когда я заводил свои темы о жизни и о смерти, о себе и о людях, он либо называл меня "Ницше без усов", либо жаловался, что я говорю загадками. Тяжело ли тебе понять человека, трудящегося придумать тебе загадки существующими словами? Почему ты ненавидишь и боишься его? Ты глуп? Мне всё равно, просто угадай меня хоть раз – так я почувствую себя другом.

Завтра он уезжает в свой родной город, не угадав ни одной моей загадки, весёлый, глупый, счастливый "он". Ему незнакомо чувство грусти, жалости, человечности... глупый провинциальный парнишка умеет только смеяться.

Когда-нибудь я дорасту до него.

(закрывает глаза, морщится и высовывает язык от отвращения)

Среди серых шумных покрытых нержавеющей сталью стен, стоит мужчина средних лет. В его руках планшет с бумагой; будто художник – только он смотрит на дорожку, и вот уже поспешно рисует что-то на бумажке черной ручкой.

Перед ним металлическая дорожка с пластиковыми корзиночками. В них скоро попадёт кислая смесь из молока и кусочков природы, быстро сгущающей его – достаточно быстро серый порошочек смешался с молоком, с чем-то, похожим на глюкозу, и подгнивающими кусочками не то фруктов, не то чего-то синтетически сшитого в лаборатории.

Из трубки в корзиночку стремительно выливается та жижа, некогда бывшая молоком, рывками продвигается к следующей дорожке, где другой механизм штампует её вместе со сладкой массой, и, так, это становится "упаковкой". После окрещения этого воплощения материи его новым именем, сидящая женщина поспешно убирает упаковки в коробочку. Через четверть часа, у неё перерыв, тогда она пойдёт в уборную, где снова будет материться на уборщика, забывшего прицепить в кабинку туалетную бумагу... или не будет даже вспоминать о том, что с ней делать. А коробочка вскоре отправится в путешествие на грузовиках, пока они не привезут картонный куб в обычный магазин, рядом с моим домом.

(вздыхает)

Чудесным образом, эта смесь, проделавшая длинный путь, частями из вымени коровы, частями из химических лабораторий, жила́ – её заставляли жить! И вот, я открываю этикетку и вижу горку воды, а глубже, смесь спряталась от меня за своими слезами. Я сливаю её, перемешиваю...

(морщит нос)

...я наклоняю упаковку с ней, и она невольно скатывается мне в рот, и...

(мурашки по коже пробежались от отвращения)

Я не люблю йогурт из магазина за углом... Он всегда прокисший! Эту ночь, я проведу не в постели...

(Встаёт)

Здравствуйте. Меня зовут Владимир. Мне 20 лет, и я люблю хлеб с сыром и какао.

(Скромные аплодисменты)

Каждое утро я встаю с мыслью о том, что нужно съесть сыр с хлебом и запить тёплым какавой. Каждый вечер я пью какао и слушаю фарерскую народную. Каждую ночь я засыпаю с мыслю о хлебе и сыре. У меня не может остыть чувство, будто кто-то мной управляет, а когда я начинаю думать об этом, у меня во рту оказывается кусок хлеба с сыром. Иногда, меня тошнит от количества съеденного сыра, но как пройдёт, я съем ещё. В последнее время, мне кажется, что мне становится мало того количества сыра и хлеба, которое у меня есть зачастую – от этого мне становится грустно. Думаю, когда мои сыр и какао кончатся, я куплю больше сыра. Если не смогу, то будет грустно. И когда я наемся, мне становится грустно. Когда мне грустно, я стараюсь как можно сильней развлечь себя, чаще всего я пользуюсь интернетом и тем, что цензура не пропускает. Мне нравится этот сайт и читать писанину других поникших головами и/или другими членами людей.

Также, я люблю серых и белых мышей, ирландскую, скандинавскую и эстонскую волынки, сидеть на полу, чесать свою чёрную башню или гулять.

Когда я слушаю музыку, иногда я притворяюсь, что подпеваю песням... хотя, нет, всегда... конечно, когда никого нет рядом.

Когда я иду по улице, я заглядываю людям в глаза и пытаюсь увидеть представить их судьбу, стараясь угадать её по их взгляду – это моя привычка с детства. Некоторые злятся и обзывают меня невоспитанным юношей, которого мама с папой не научили "себя вести". Однажды, ко мне подошла тётя лет сорока и оскаленными зубами пожелала моей маме и папе здоровья. "Я слишком долго смотрел на неё и не уступал ей место" – так я подумал тогда.

Я не умею шутить. Каждый раз перед сном напоминаю себе, что нужно перестать шутить (мои шутки кажутся всем плоскими), но не могу перестать этого делать, когда тем для разговора с собеседником не остаётся. Я почему-то чувствую себя виноватым и лишённым времени после разговора с кем-нибудь: так, в моём рту снова появляется сыр.

Я благодарю за уделённое вами время моему тексту.

(Скромные аплодисменты; садится)