Призраков приют.

В последнее время замечаю, что у меня появляются навязчивые желания относительно своего тела.
Мне хочется резать его (пока что только ногтями царапаю), отрывать с себя куски жира, я вышиваю на руках, рисую на себе хной.
Разве что о пирсинге и татуировках не думаю, уже что-то.
Но больше всего мне хочется постричься и покрасить волосы, ибо то зеленое безобразие мне сейчас ни разу не нравится.
У меня даже нет идей, как постричься, но очень хочется этого, ибо в последнее время любая стрижка кажется мне некрасивой.
Навязчивая мысль, не могу сидеть спокойно только и думаю о визите к парикмахеру.
Странно все это, странно.

Вчера был у психиатра, мне стало значительно хуже.
Он повысил дозировку антидепрессанта на 2 таблетки.
Сегодня весь день только и делаю, что сплю, просыпаюсь на несколько минут и ложусь обратно спать.
Это трындец, ребят.

Мне казалось, что то, что мы вместе 10 часов проходили игру, сблизило нас.
Я сказал: "я люблю тебя, дорогой друг".
Он ответил: "да не, это игра хорошая, полигонов много)".
Что-то внутри разорвалось.

Только сегодня заикался о том, что хочу ничего не чувствовать.
Пока шел сейчас домой, глянул под ноги и увидел половину упаковки веселых таблеток, таких же, как те, которые я использовал, чтобы убить эмоции.
Эй, мироздание, это намек?

I'm nuclear
I'm wild

Я часто повторяю себе, что я железный.
И порой мне хочется действительно быть непробиваемым, по пояс деревянным, как мама говорит.
Сейчас сестра подошла ко мне и спросила, не подарю ли я ей одну ерунду из своей коллекции.
Я схватил ее за руки и с яростью несколько раз спросил, почему она берет мои вещи без спроса.
Она начала плакать.
Пришла мама, и мы с ней стали ругаться.
Мол, я не различаю своих и чужих, у меня сбит прицел, мне нужно представлять сестру в гробу, чтобы не делать ей больно.
Пусть даже меня не особо резанула эта фраза, в глазах появились слезы.
Я должен быть железным. Я хочу быть железным. Я не хочу быть слабым и поддаваться реакции организма.
Если бы не функция увлажнения глаз, я бы вырезал слезные железы.
Если уж быть разъяренным животным, то быть до конца, верно, анон?

I'm nuclear
I'm wild
I'm breaking Up inside
A heart of broken glass
Deflied
Deep inside
The abandoning child

Окей, гугл, сегодня я пытался выпихнуть себя из дома.
Пытался позвать Безликую погулять, но она не смогла.
Позвал маму, но она была занята.
Поэтому я дал себе пенделя и все же вышел погулять в компании своего фотоаппарата.
Дошел до заброшки, зафоткал там все, как давно собирался.
По пути обратно встретил на лестнице парнишу, перекинулись с ним парой "здрасьте".
Потом добирался домой с уже знакомым ощущением. Ощущением себя полным дерьмом.
Меня позвали гулять, но я уже не мог. Вышел из дома вообще - уже подвиг.
Все сложнее заставлять себя покинуть свой тесный угол.

Шел я сегодня, значит, домой после психолога, зашел в магазин, чтобы кинуть маме на карточку денег.
У входа в магазин валялся человек и просил прохожих помочь ему. Я отчего-то немного испугался и прошел мимо.
Когда вышел из магазина, он все еще лежал у мусорки, нелепо болтая руками и ногами и неразборчиво что-то мыча.
Я понял, что он пьян.
Протянул ему руку (не обращая внимания на свою физическую слабость), поднял.
И тут он собирался меня "лобызать", как выразился.
Я немедленно ретировался.
По пути домой я испытывал отвращение. Нет, меня трудно назвать таким уж брезгливым, дело не в этом.
Я просто терпеть не могу пьяных людей. Не подвыпивших, а ужравшихся до такой степени, когда действительно только и можешь, что изъясняться заплетающимся языком и валяться в грязи.
Неужели настолько приятно пребывать в таком состоянии, когда скатываешься до поведения, схожего с животным?
Отвратительно.

Сегодня писали пробное ГИА по русскому. И был там текст (фрагмент из "Уроков французского" Распутина).
Вкратце - о том, как мальчик играл в игру на деньги, когда у него набирался рубль, он уходил домой.
А его товарищи в этот раз не дали ему уйти домой и выиграли, жульничая.
Дали парнише в бубен, и он пошел кричать о своей судьбе на холм.
Так в чем суть этого поста? А в том, что я писал по этому тексту сочинению.
Наплел красивых фраз о том, как у парнишки "в груди зрели досада и отчаяние", о том, как я ему сопереживаю, как у меня все "перевернулось внутри от негодования", о том, что справедливость - мой смысл жизни.
Так как я закончил первым и решил, что перед смертью не надышишься, мое сочинение прочитали, назвали блистательным.
Но это не моё, не живое, не острое. Я читал этот текст абсолютно равнодушно.
Ничто во мне не дрогнуло, было лишь немного неприятно. И замечаю, что так уже не в первый раз.
Все мои сочинения состоят из высосанных из пальца эмоций и надуманной драматичности, мнения, которое противоположно моему.
Мерзко немного от этого.

В последнее время я стал чувствовать себя дерьмом, чем бы ни занимался.
Я ненавижу то, что создаю, не так важно, что делаю - рисую, делаю уроки, шью игрушки, пишу фанфики.
Внутри такое чувство отвращения, такое чувство, будто мне на плечи что-то накинули, а я хочу сбросить это.
Хочется подраться с собой.
Уже больше недели, наверное, это продолжается.
Беспричинные тревога и моральная боль.
Очень хочется спрятаться от всего окружающего мира, я замыкаюсь в себе, стараюсь оградиться. Это немного пугает.
Надо бы поговорить об этом с психотерапевтом. Боюсь привыкнуть к этому.
Опять забыл о своей миссии на этом сайте, опять ною. Ш-ш-шайссе.

Когда психоз Саймона снова отправляет его в ужасный мир, перед глазами всплывает образ Софи. Когда Хенрикссон возвращается к реальности, её нечеткий силуэт все еще стоит перед ним.

- Я хотела поговорить с тобой. Чтобы оставить всё это.

Один шаг за пределы крыши, и мир Саймона рушится. Он не слышит, как кричит запоздалое «Нет!», не чувствует своих рук, тянущихся к лежащему на асфальте телу, не видит висящий перед ним обрубок плоти в виде Каркасса.

Парень бежит по лестнице, едва не спотыкаясь на заплетающихся ногах. Ему кажется, будто бы все это не происходит на самом деле, будто это кошмарный сон или очередной бред больного сознания. Но чем ближе он был к её телу, тем реальнее становилась картина.

Её больше нет.

Твой единственный друг лежит перед тобой на асфальте. Мертвый.

Хенрикссон сначала переворачивает её еще теплый труп, надеясь, что она все-таки выжила; но когда он видит размозженную половину её некогда красивого лица – всю в крови, с гематомами и точащей костью скулы – внутри у него что-то холодеет.

В грудной клетке медленно, перекрывая шок, зреет чувство вины. На ум приходят картины из реальности – вот Софи приходит к нему домой, а парень пытается вести себя адекватно после нескольких кубиков морфина, скрыть порезы на руках и не показывать всепоглощающую скорбь. А здесь она сквозь слезы просит его остановиться, умоляет бросить наркотики и обуздать свою тягу к самоповреждению.


Единственная мысль, которая бьется в его голове, подобно птице в клетке, становится навязчивой и скребет по грудине изнутри. Щекочуще-болезненное чувство вспыхивает в районе солнечного сплетения, и Саймон хватается за грудь. Боль становится все сильнее, и парень чувствует, как его глаза намокают, а из горла рвется тихий заунывный вой, выражающий все его отчаяние.

Не может быть. Этого просто не может быть.

Мир будто отдаляется от Хенрикссона. Перестает существовать, превращаясь в бесцветную картинку, остается лишь одна-единственная мысль:

Ты убил её. Из-за тебя она покончила с собой. Это ты виноват.

Саймон переворачивает тело на бок, а сам ложится сзади, обхватывая Софи под грудью. Упершись лбом в ее шею, он чувствует приятный запах кожи и чего-то сладкого, кажется, духов.

На пару мгновений парень снова теряет реальность – возникает теплое эйфорическое ощущение, будоражащее сознание. Будто его друг жив. Будто все в порядке. Будто они самые счастливые на свете.

Но запах крови и ее вязкая субстанция вскоре заглушают все остальное, и Хенрикссон вскакивает, будто стряхивая с себя весь абсурд ситуации. Объяснимая ситуацией тревога начинает колотиться внутри: ему хочется махать руками, кричать до саднящего чувства в горле, плакать так, как он не плакал еще никогда.

Эта тревога буквально преследует его – он мечется по участку асфальта, хватаясь то за голову, где зрели мучительные мысли, то за солнечное сплетение. Боль разрастается жгучими саркомами, выворачивая наизнанку всё его существо. Единственное, чего он сейчас жаждет – спрятаться от всего этого, «отключить» на время эмоции, просто сбежать от этой проблемы, чтобы не было такой тяжелой гири на сердце в виде чувства вины.

Если бы он не скатился, все было бы нормально. Если бы он больше заботился о ней, все было бы чуть лучше. Если бы, то всё…

Ветер несет прогорклый запах мертвых тел и тихо подвывает.

Вместе с ним скулит и Саймон.